Александр Сопровский

Юность самолюбива. Молодость вольнолюбива. Зрелость жизнелюбива. Что еще впереди? Только любви по горло. Вот оно как подперло. Сердце стучит упорно Птицею взаперти.

Мне говорят: голод, Холод и Божий молот. Мир, говорят, расколот, И на брата — брат. Все это мне знакомо. Я не боюсь погрома. Я у себя дома. Пусть говорят.

Снова с утра лило здесь. Дом посреди болотец. Рядом журавль-колодец Поднял подобья рук. Мне — мои годовщины. Дочке — лепить из глины. Ветру — простор равнины. Птицам — лететь на юг.

Я знал назубок мое время, Во мне его хищная кровь — И солнце, светя, но не грея, К закату склоняется вновь. Пролеты обшарпанных лестниц, Тревоги лихой наговор — Ноябрь, обесснеженный месяц, Зимы просквоженный притвор, Порывистый ветер осенний Заладит насвистывать нам Мелодию всех отступлений По верескам и ковылям.

Наш век — лишь ошибка, случайность. За что ж мне путем воровским Подброшена в сердце причастность, Родство ненадежное с ним? Он белые зенки таращит — И в этой ноябрьской Москве Пускай меня волоком тащат По заиндевелой траве. Пускай меня выдернут с корнем Из почвы, в которой увяз, — И буду не злым и не гордым. А разве что любящим вас.

И веки предательским жженьем Затеплит морозная тьма, И светлым головокруженьем Сведет на прощанье с ума, И в сумрачном воздухе алом Сорвется душа наугад За птичьим гортанным сигналом, Не зная дороги назад. И, стало быть, понял я плохо Чужой до последнего дня Язык, на котором эпоха Так рьяно учила меня.

Записки из мертвого дома, Где все до смешного знакомо, Вот только смеяться грешно — Из дома, где взрослые дети Едва ли уже не столетье, Как вены, вскрывают окно.

По-прежнему столпотвореньем Заверчена с тем же терпеньем Москва, громоздясь над страной. В провинции вечером длинным По-прежнему катится ливнем Заливистый, полублатной.

Не зря меня стуком колесным — Манящим, назойливым, косным — Легко до смешного увлечь. Милее домашние стены, Когда под рукой — перемены, И вчуже — отчетливей речь.

Небось нам и родина снится, Когда за окном — заграница, И слезы струятся в тетрадь. И пусть себе снится хвороба. Люби ее, милый, до гроба: На воле — вольней выбирать...

А мне из-под спуда и гнета Все снится — лишь рев самолета, Пространства земное родство. И это, поверь, лицедейство — Что будто бы некуда деться, Сбежать от себя самого.

Да сам то я кто? И на что нам Концерты для лая со шмоном — Наследникам воли земной? До самой моей сердцевины Сквозных акведуков руины, И вересковые равнины, И — родина, Боже Ты Мой...

Я из земли, где все иначе, Где всякий занят не собой, Но вместе все верны задаче: Разделаться с родной землей. И город мой — его порядки, Народ, дома, листва, дожди — Так отпечатан на сетчатке, Будто наколот на груди.

Чужой по языку и с виду, Когда-нибудь, Бог даст, я сам, Ловя гортанью воздух, выйду Другим навстречу площадям. Тогда вспорхнет — как будто птица, Как бы над жертвенником дым — Надежда жить и объясниться По чести с племенем чужим.

Но я боюсь за строчки эти, За каждый выдох или стих. Само текущее столетье — На вес оценивает их. А мне судьба всегда грозила, Что дом построен на песке, Где все, что нажито и мило, Уже висит на волоске,

И впору сбыться тайной боли, Сердцебиениям и снам — Но никогда Господней воли Размаха не измерить нам. И только свет Его заката Предгрозового вдалеке — И сладко так, и страшновато Забыться сном в Его руке.

Мы больше не будем на свете вдвоем Свечами при ветре стоять. Глаза твои больше не будут огнем Недобрым и желтым сиять. Любимая, давешняя, вспомяни Свечи оплывающей чад. В длину, в высоту погоревшие дни, Как черные балки, торчат. И пусть их болтают, что правда при них, И сплетни городят порой. Мы прожили юность не хуже других И так, как не смог бы другой. Я снова брожу в черепковском лесу, Березовой памятью жив, И роща свечная дрожит на весу, Дыхание заворожив, — Как будто мы снова на свете одни, И, дятлом под ребра стуча, Прекрасное лето в апрельские дни Упало на нас сгоряча.

Кто на пресненских? Тихо в природе, Но под праздник в квартале пустом Бродит заполночь меж подворотен Подколодной гармоники стон. Вся в звездах запредельная зона. Там небесная блеет овца, Или Майру зовет Эригона, Чтобы вместе оплакать отца. А на Пресне старик из Ростова Бессловесное что-то поет. Не поймешь в этой песне ни слова, Лишь беззубо колышется рот. И недаром обиженный дядя — Честь завода, рабочая кость — Вымещает на старом бродяге Коренную, понятную злость. И под небом отчаянно-синим Он сощурился на старика, Слово ищет, находит с усильем: — Как тебя не убили пока? Как тебя не убили, такого? — А старик только под нос бурчит, Не поймешь в этой песне ни слова, Да и песня уже не звучит. Тихо длятся февральские ночи. Лишь гармоника стонет не в лад, Да созвездий морозные очи На блестящие крыши глядят. Поножовщиной пахнет на свете В час людских и кошачьих грехов. Волопас, ты за это в ответе: Для чего ты поил пастухов?